Дело было в поезде. Идет он поздно вечером и прибывает рано утром, все надеялись поспать.Но не тут-то было.
В одном отсеке плацкарта (студенческая бедность, а то как же) со мной ехал хтонический брюзга, которому все не нравится — и колбаса-то мясная, и мороженое-то холодное. Достал всех неимоверно, затыкаться не собирался, только во вкус вошел. А время — час ночи.
Дядька перешел в брюзжании на бездыханную бездуховную молодежь, которая и Пушкина-то не читала. И презрительно говорит девятнадцатилетней мне, нахохлившейся в углу:
— Вот ты, девочка, хоть одну строчку из «Евгения Онегина»-то вспомнишь?!
Да говно вопрос, как говорится: начинаю спокойно декламировать прям с начала. Народ заинтересованно прислушивается, мужик покрывается пятнами и, не зная, чем еще меня уязвить, выплевывает:
— А по-французски слабо?!
Боженька, если ты есть, то спасибо тебе за этот момент истины. Вот она, немедленная карма. Будут наказаны гордые и чо там еще.
Тут я понимаю, что настал мой звездный час. Именно эти первые строки мы в восьмом классе намертво заучивали на уроках французского.
Не меняя позы, тона голоса и выражения лица, я принимаюсь непринужденно читать то же самое по-французски.
Дядька как-то даже сдулся и уменьшился… и под общий не особо скрываемый ржач и полный счастья взгляд отмщенной проводницы, которой от него особенно досталось, отполз на верхнюю полку и не высовывался оттуда до прибытия.
